То, что у великого русского поэта Сергея Есенина был, мягко говоря, непростой характер — не новость. Как и то, что за словом в карман он не лез — от того число людей, с которыми отношения были очень не очень, постоянно росло. В это число попал и другой великий поэт 20 века — Борис Пастернак.
Хотя джентльмены не особо общались, Есенин при встрече не мог пройти спокойно — обязательно хотел задеть коллегу.
«Хотя с Маяковским мы были на «вы», а с Есениным на «ты», мои встречи с последним были еще реже. Их можно пересчитать по пальцам, и они всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние», — вспоминал Пастернак.
Анна Ахматова и Борис Пастернак
Есенин демонстративно показывал пренебрежение к стилю Пастернака. Придя на его читку поэмы «Сестра моя — жизнь» через несколько минут вышел из зала, бросив напоследок фразу: «Сам виноват, надо владеть слушателями». И это притом, что Пастернак на чтении «Пугачева» Есенина чуть не расплакался, повторяя: «Это же бесподобно!»
Сохранилась и расшифровка одной из самых известных пикировок Есенина и Пастеранака в кафе «Домино», зимой 1920–1921 года.
«Первую фразу, которую я услышал, сказал Есенин, хмуро смотря на Пастернака:
— Ваши стихи косноязычны. Их никто не понимает. Народ вас не признает никогда!
Пастернак с утрированной вежливостью, оттеняющей язвительность, ответил:
— Если бы вы были немного более образованны, то вы знали бы о том, как опасно играть со словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором вы, может быть, и не слышали. Ему тоже казалось, что он — знаменитость, признанная народом. И что же оказалось?
— Не волнуйтесь, — ответил Есенин.— О Кукольнике я знаю не меньше, чем вы. Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: «Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и очень любим».
Знаменитая драка между писателями случилась в редакции журнала «Красная новь» — оба там издавались. Валентин Катаев в мемуарном романе «Алмазный мой венец» замечает, что Есенин (в романе названный «Королевичем») был пьян, а вот Пастернак («Мулат») «трезв и взбешен»:
«Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат — по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, — с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».
Об этой драке Пастернак потом писал в письме Марине Цветаевой:
«Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною, хотя не было ни раза, чтобы я не отклонял этой несуразицы. …
И только раз, когда я вдруг из его же уст услышал все то обидное, что я сам наговаривал на себя в устраненье фальшивых видимостей из жизни, т. е. когда, точнее, я услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то и лишившиеся, в его употребленьи, всей большой правды, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это, дал ему пощечину. Это было дано за плоскость и пустоту, сказавшиеся в той области, где естественно было ждать от большого человека глубины и задушевности.
Он, между прочим, думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признанье. Сейчас горько и немыслимо об этом говорить. Но я пересматриваю и вижу, что иначе я ни чувствовать, ни поступать тогда не мог, и, вспоминая ту сцену, ненавижу и презираю ее виновника, как тогда».
Стоит заметить, что драка точно не вышла эпичной. По замечанию Катаева во время побоища редактор «Красной нови» Воронский даже оторвался от рукописи.
