Пасха — самый важный христианский праздник. В России и Европе существуют разные традиции и обычаи пасхального празднования. К примеру, в Италии нет привычных нам куличей, но есть Коломба ди Паскуа или «Пасхальный голубь», кекс с апельсиновыми цукатами, покрытый миндалем. Во Франции на Пасху принято прятать в доме и в саду яйца и колокольчики, которые затем ищут дети.
Отличия замечали многие писатели в прошлом. Чехов, Набоков, Гоголь обращались к теме празднования Пасхи в разных странах. Николай Васильевич в произведении «Выбранные места из переписки с друзьями» в 1847 году поднял актуальный вопрос для своего времени, почему многие русские думают, что празднуют Пасху лучше, чем в Европе.
Произведение «Выбранные места из переписки с друзьями» относится к позднему творчеству писателя, в котором многие его взгляды были переосмыслены.
«Великую ошибку сделает тот, кто смешает Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь в Петербурге, и вздумает прилагать к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже тогда, как свершился важный переворот в его существовании», — отметит литературный критик Павел Анненков.
В главе «Светлое Воскресенье» этой книги писатель отмечает, что русский человек, попадая за границу, замечает, что пасхальный день не отличается от других, в то время, как на Родине праздник ощущается по-другому, особенно величественно и торжественно:
«В нашем человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, — он чувствует грусть и обращается невольно к Малороссии. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная».
Однако писатель тут же указывает на разрыв между этой идеализированной картиной и реальностью.
«Разумеется, все это мечта; она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле сюда или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, — если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. […] Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, в досаде на молодежь, которая бранит старинные русские наши обычаи, утверждая, что у нас ничего нет, прокричит гневно: «У нас все есть — и семейная жизнь, и семейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняем мы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».
Причинами самомнения Николай Васильевич называет два вида гордости: «гордость чистоты своей» и «гордость ума».
«Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, — гордость ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком».
Заключая свои мысли, Гоголь напоминает, что нет смысла превозноситься перед другими, и что идеализация мешает осознанию реальности.
«Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» — вот что мы должны всегда говорить о себе».
Но оставляет надежду на изменения:
«Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней».
К слову, критики и писатели произведение Николая Васильевича Гоголя приняли неоднозначно. К примеру, мнение Льва Толстого поменялось от «Читал полученные письма Гоголя. Он просто был дрянь человек. Ужасная дрянь» в 1857 году, до «Очень меня заняла последнее время ещё Гоголя переписка с друзьями. Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль» в 1887 году.
